Пандемия - Страница 60

– Если вакцину будут на них тестировать, – сообщил сосед Антона по камере. – то им еще повезло, ведь с теми, на ком пробуют новые образцы, обращаются чуть лучше, чем с остальными. Берегут. Они нужны в хорошей форме, ведь им предстоит вынести очень многое…

Антон вздрогнул. Похоже, это предстояло и ему.

Соломенцев, на которого после еды снизошло хорошее настроение, решил показать Антону свой монументальный труд. Он залез в кучу тряпья и вытащил оттуда две большие пухлые тетради, большей частью исписанные карандашом.

– Вот, видишь, – провозгласил он гордо. – Мои труды. В виде исключения мне высочайше дозволено заниматься ученой работой… Но это не медицина… – он зашелестел записями. – Смотри! – он ткнул одну тетрадь Антону под нос. Страницы были убористо исписаны неразборчивыми каракулями.

– Что это такое? Мемуары?

– Нет-с! Конституция Новой Спарты! Подробный, титанический труд! Здесь же, в начале, административный кодекс, в первой тетради уголовный, а так же даны мои рекомендации относительно ужесточения режима… В Новой Спарте слишком мягкие наказания, надобно пересмотреть! Как ты видел вчера, народ пытается бунтовать! О, если бы мне дали возможность, я бы все исправил! – Он упивался своими мечтами так, словно бы надеялся в скором времени выйти на свободу.

– Вы надеетесь, что это кто-нибудь прочитает, там? – Антон кивнул наверх.

– Не сомневаюсь! Когда-нибудь я попаду под амнистию! Думаю, это дело решенное! И тогда… тогда я докажу, что полезен Спарте! Я еще вернусь в строй! Увидишь!

– Боюсь, что вряд ли я это увижу…

– Как ? Ах, да. Ты прав, Антон. Тебе этого не увидеть… Мда-с…

Антон пристально всмотрелся в записи, однако, многого разобрать не сумел, хоть написано было явно на кириллице. Бросались в глаза нелепые штампы "необходимо проработать вопрос о дальнейшем ужесточении режима", "довожу до сведения высокоуважаемой комиссии факты нарушения", "надлежит неустанно бороться и неукоснительно соблюдать" и прочее канцеляризмы.

Соломенцев проворно выдернул тетради из рук Антона, и тщательно спрятал сокровище в тряпье.

– Не хочу, чтобы это у меня изъяли. Наверху в курсе, дозволено самим Автоликоном, но тюремщики… Могут не разобраться. Конфисковать. Ведь в моем труде есть определенные вольности… А здесь всё, абсолютно все записи!

Штерна, Борисова и Горячева один-два раза в день уводили наверх. Решетки их камер открывались несколько раз на дню. Каждый раз, проходя в уборную мимо их камеры, Левченко замечал, что выглядят ребята все хуже и хуже. Землистые лица, одурманенный взгляд. С трудом они могли кивнуть Левченко, проходившему мимо. Наладить с ними контакт не представлялось возможным, надзиратели бдили за пленника слишком хорошо. Уборная полагалась заключенным не чаще двух раз в день- утром и вечером, причем вечерний поход в уборную предоставлялся лишь по просьбе заключенного. Считалось, что мыться дважды в день узникам не обязательно. Антон выпрашивал себе два посещения уборной в день, чтобы почаще видеть своих друзей, проходя мимо.

Лишь на второй день Левченко, наконец, осенило и он сделал то, что должен был предпринять еще в первый же вечер – обыскать уборную в поисках записки. Вполне возможно, что ребята оставили ему там послание, а он, дурак, не сообразил сразу обшарить все помещение! Левченко бросило в жар. Вечером он тщательно обыскал небольшую комнату, и внезапно похолодел – пальцы его нащупали под раковиной клочок ткани. С бьющимся, как заяц в капкане, сердцем, Антон присел на корточки и заглянул под умывальник. Так и есть, клочок грубой мешковины, засунутый под металлическую раковину. Он торопливо расправил клочок, боязливо озираясь на входную верь уборной, ожидая стука – охранники обычно оставались снаружи, развлекаясь дежурными разговорами; все равно ведь сбежать из уборной было нельзя…

Темными кривыми буквами на ткани было выведено: "Левченко, что с остальными ? Где Комбат?". Похоже, писали кровью. Антон обернулся, ища, чем бы наколоть палец, хоть места на мешковине не оставалось, равно как и времени. Десять минут, отведенные ему на посещение уборной, истекли. Надзиратель появился на пороге. Антон успел судорожно запихнуть клочок мешковины за пазуху и вышел в коридор. Как долго пролежал под раковиной этот клочок? Может, целые сутки?

Вечером, напрягая зрение и прячась от Соломенцева, которому он по-прежнему не доверял ни на йоту, Антон оторвал кусок грубой материи от штанины и наколов гвоздем палец, написал послание. Буквы выходили толстые, и слов на материи уместилось до обидного мало. "Мы подопытные. Тесты препаратов. К. наверху". На утро он отнес послание в уборную и спрятал под раковину. Вечером записка исчезла, и больше посланий не было…

В тот же день, вскоре после отбоя, случилось еще одно событие. Антон, уже лежавший на койке, внезапно услышал пение, раздававшееся со стороны камер, в которых сидели трое его товарищей. Странно и дико звучали слова этой старинной песни, которую он ни разу в жизни не слышал, но как ободряюще она зазвучала!

Трое избитых, ослабевших людей выводили все громче и громче строки революционной песни, которую уже, казалось бы, никто не помнил; они пели, и голоса их крепли. Сначала песню затянул один из ребят, кажется, Борисов, затем строчки подхватили остальные.

Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущённый
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем!